О наработке опыта и сложностях, не связанных с животными, рассказывает ветеринарный врач Мария Филистович

Маша окончила спортивную школу олимпийского резерва и могла бы строить карьеру в художественной гимнастике, но выбрала профессию с меньшей физической нагрузкой. И с большей – эмоциональной. Маша Филистович – ветеринарный врач. С детства она не представляла себе другого пути. Правда, вожделенная профессия в детских мечтах значилась как «психолог животных».

«С людьми – сложнее», – говорит Маша. Но с людьми в семье ей повезло. В вопросах принципиальности хороший пример дали родители. Маша вспоминает, как отец, противясь приговору работников горветстанции «Усыпить», ездил по Сморгони с переломанным двухнедельным котёнком. И-таки сумел настоять на рентгене в человеческой больнице. Который, впрочем, оказался бесполезным: на снимке вместо крохотного котячьего позвоночника отобразились только папины руки. Но котёнок, благодаря человеческой заботе, пошёл на поправку. А Маша записывала в дневник свои переживания о несоразмерных страданиях животных, которым она сможет помочь, если станет ветврачом.

– Специализация по болезням мелких домашних животных появилась в ветакадемии недавно. Ты училась, когда её ещё не было. Академия специализировалась на сельскохозяйственных видах. Наверняка это расходилось с твоими ожиданиями?

– Конечно, я представляла себе ветеринара исключительно в связке с мелкими домашними животными. Родственники пытались открыть глаза: «Маша, это не только котики-собачки». Розовая пелена спала, когда я поступила. Пишешь на реферате «Министерство сельского хозяйства и продовольствия» и думаешь: «Какое отношение я имею к сельскому хозяйству?» Был всего один предмет, длился 2 семестра «Болезни мелких домашних животных». Этого, мягко говоря, недостаточно. Но всю практику потом нарабатываешь.

– Менялись ли твои взгляды на ветеринарию в процессе учёбы?

– Первые курсы – химия, зоология, анатомия – всё интересно. Да, учились на трупах, но это были животные, умершие, а не умерщвлённые. Специальные образцы для практики, хранившиеся в формалине. Переломным был третий курс. Студенты начинают проводить опыты над животными, выращенными в виварии.

Была, например, в академии огромная добрейшая дворняга Жук. Слюнные железы у Жука были выведены наружу для наблюдения за рефлексами, как в известном эксперименте Павлова.

Жук лет 10 кочевал с кафедры на кафедру, покорно сносил все манипуляции и очень любил людей. Молодой врач как-то писал работу, для которой понадобились две собаки. Жука отобрали для научного труда, где требовалось заражение раны – Жук и это снёс. Почему взяли Жука, которому пора на пенсию? Потому что добрый. Таких животных много, они разные, наблюдать за этим тяжело, участвовать – тем более. Я тогда на самом деле думала, что с ветеринарией покончено.

Учебный процесс, всё понятно, но нормальный человек не может к этому привыкнуть и быть хорошим специалистом. Не должно быть привыкания к страданию – это профдеформация.

Фото из архива Марии Филистович

– Хороший специалист – это какой? Существуют ли что-то вроде клятвы Гиппократа – принципы работы, пусть негласные, в ветврачебной среде?

– Общепринятого кодекса не существует, но логично, что «не навреди» действует и в нашей практике. Ещё отложились в памяти слова ректора: «Если к тебе приходят с проблемой от другого ветврача – разбирайся с проблемой, а не ругай ветеринара». Нам стремились привить чувство солидарности. Конфликты, конкуренция – всё это существует, но не должно мешать общей цели – помочь. В том числе и друг другу. Тем более, что в профессии остаются далеко не все. Из всей группы ветврачами работает пару человек – это не прибыльно. В Беларуси не развита ветеринария. Нет нормального наркоза, нет многих диагностических исследований для животных. Всё держится на человеке.

– Насколько в Беларуси этот человек образован? Если опустить вопрос технического оснащения и сконцентрироваться на человеческом потенциале, Витебская ветакадемия, к примеру, в состоянии воспитать специалиста высокого класса?

– Конечно. При условии, что он сам этого хочет. Если найдёшь свою сферу, захочешь заниматься научной работой – тебе всегда помогут. На последних курсах обучения я погрузилась в паразитологию – собирала образцы в витебском зоопарке, исследовала. До головокружения сидишь над микроскопом, тебя домой гонят, на кафедре уже никого нет, а ты не идёшь: «Подождите, ещё одну пробу».

Хотя я много пропускала из-за выступлений по художественной гимнастике – гастроли длились неделями. Преподаватели спрашивали: «Перед коровой тоже ленточкой будешь крутить?» Но мне повезло – я нашла сферу, в которой чувствовала себя свободной, учёба давалась легко. Прочитала – пошла на коллоквиум и единственная из группы сдала. Другая информация не так легко усваивается, но та, которая касается ветеринарии, – всегда.

У меня были отличные преподаватели, многое отпечаталось в памяти, как незыблемое. Не дай бог, например, кому-то дотронуться до стерильного операционного поля – вон из хирургической. Это Александр Иванович Карамалак, преподаватель хирургии, внедрял в нас важное.

Или добрейший Андрей Анатольевич Малков, он вёл у нас фармакологию. Ему можно было звонить в любое время суток. Большинство своих первых пациентов я лечила по его телефонным консультациям. Причём лечила успешно, даже сложные ситуации. Ту же эпидуральную анестезию я впервые проводила под его телефонным наблюдением: «Найди такой-то позвонок, прощупай, отступи 2 миллиметра…»

– Так нарабатывался опыт?

– Да, в лечении домашних питомцев. После учёбы я поехала по распределению в колхоз, лечила коров, свиней, лошадей. И люди стали приносить мелких животных. Из первых – немецкая овчарка Эльза. Как принято в деревне, кормили её костями, отчего образовался копростаз. Оперировать я тогда не могла, договорилась на операцию с минскими врачами, но хозяева собаку в Минск не повезли. У меня – первый год работы. Ни инструментов, ни навыков, всё вручную. Но за 2 дня – пальцы в кровь – справилась. На фоне этой болезни у собаки начался цирроз, образовался асцит, сливали жидкость, постоянные капельницы, руки тряслись – это была первая собака, которой я поставила капельницу. Собака выздоровела, но через год, к сожалению, умерла от эндометрита. На тот момент я уже не работала, а хозяева пустили всё на самотёк.

Первое время было очень страшно. Вот лежит разрезанное животное – а если я что-то сделала неправильно, а вдруг оно проснётся – постоянные сомнения и страхи. Со мной были все мои тетради, учебники. Я не стеснялась при хозяевах открыть, читать и рассуждать вслух.

Сначала, конечно, всё делала «по-книжному», как кто-то научил. Уже с опытом начинаешь вырабатывать свои методики. Но если предстоит операция, которую раньше не делала – готовлюсь. Повторяю анатомию, просматриваю видео коллег. Есть возможность – звоню хирургу, реаниматологу, анестезиологу для консультации. Идеально, конечно, потренироваться на мёртвых животных. Звучит жутко, но это всеобщая практика, в крупных клиниках она постоянно применяется.

“Удивительный процесс спаривания клещей Otodectes cynotis, наблюдали сегодня в кабинете “Кошкин Дом”. Делимся с вами самым сокровенным”. Фото из архива Марии Филистович, опубликованное в группе ВК веткабинета

– Работа в колхозе не подорвала желание быть ветеринаром?

– У меня было много мелких животных, сарафанное радио сработало – стали возить из Минска. Я знала, что после распределения буду работать с ними.

А связываться с сельским хозяйством желание отбило напрочь.

За 2 года я поняла, что ни за какие деньги, ни за какие дома для специалистов работать там не буду. О жизни животных на ферме можно снять фильм ужасов.

Не хочу смотреть на это. Хотя есть ветврачи, которые работают и на бойнях. Я бы не смогла.

– Ты до сих пор учишься – ездишь на семинары, конференции. Расскажи об этом.

– С одной стороны – это учёба, но в моём случае – ещё и отдых. На конференции приезжает много врачей, вы делитесь опытом, это отвлекает от рабочих будней. Конференции проводят специалисты высокого класса. Они привозят новейшую информацию, которую я не всегда могу применить в Сморгони – провести какие-то процедуры, тесты. Но это полезно, потому что я знаю – так можно, и потому что это заряжает – я приезжаю вдохновлённая, с кучей идей.

К сожалению, я не владею английским настолько, чтобы читать зарубежную литературу. Но много операций и вебинаров смотрю у зарубежных коллег. Там всё по-другому – технологии, применение препаратов.

Приезжаешь на конференцию по ветеринарии, вопросы обескураживают: «У вас нет хотя бы одного аппарата МРТ на область?» При этом мы как-то должны работать, ставить диагнозы. У нас, в сравнении, – древний мир. Мы лечим, как бабки-шептухи.

– В «Кошкином доме» до недавнего времени ты была единственным врачом. Широкого профиля, так сказать. Если бы была возможность выбирать – какой сферой ветеринарии ты бы ограничилась?

– Специалист широкого профиля – это не специалист. Невозможно всё знать и уметь. По многим проблемам я могу дать какое-то обоснование, но у меня нет инструментария, тестов, чтоб сказать что-то конкретное, например, в офтальмологии. И я отправляю к компетентным специалистам.

А ограничилась бы хирургией, хотя раньше меня захватывала паразитология. Я пошла на повышение квалификации после того, как прооперировала свою кошку и поняла, что хирургия – это интересно и что мне нужны ещё знания.

– Что самое сложное в твоей практике ветврача?

– Общение с людьми. Процентов 20 владельцев понимают всю ответственность, заводя животное. Остальные 80… Большая проблема – невежество. Человек часто проецирует на себя – «как можно кастрировать кота, лишить его полноценной жизни?», «кошка должна почувствовать счастье материнства». Или придумываются мифы. Что кастрированный кот, например, – толстый и ленивый. Люди передают из уст в уста некомпетентную информацию, выбирают путь наименьшего сопротивления, не следуют врачебным рекомендациям. Или вовсе приходят с просьбой усыпить животное, за которым надоело ухаживать. Хотя этот момент предусмотрен – в публичном договоре указано, что мы усыпляем животных в предсмертном состоянии либо не поддающихся ни хирургическому, ни консервативному лечению и испытывающих большие муки. Но для меня это всё равно трудно. Я помню глаза каждого. Владельцы плачут, а ты – врач.

Говоришь дежурное: «Попрощайтесь, выйдите». И остаёшься один на один с животным. Смотришь, как оно в последний раз дышит. Потом его забирают, снова слёзы, а ты должна держаться стойко – после выплачешься где-нибудь в углу.

– Есть ли обнадёживающие тенденции? Что радует в работе?

– Стали намного больше стерилизовать животных. Особенно после публикаций в группе иллюстраций страшных последствий от гормональных препаратов. Если объявляем акции, предлагаем рассрочку, то люди охотнее решаются на стерилизацию питомца.

Белочка в послеоперационном бандаже. Фото из архива Марии Филистович

Радует, что больше стали помогать бездомным животным. Вот история из недавнего. Мужчина подобрал собаку – месяцев 7, кто-то выбросил. Пришёл к нам с просьбой помочь в стерилизации. Владелец магазина сделал скидку, предложил рассрочку – так люди смогли оплатить процедуру. Перед операцией предупредила, что понадобится послеоперационный бандаж – прямоугольник и 4 верёвочки по углам. Мужчина принёс произведение искусства: «Вот, мои женщины сшили». Всё скроено по размеру собаки, с пуговичками и нарядными тесёмочками. Собака хорошо перенесла операцию, получила имя Белочка и живёт в любящей семье. Вспоминаю – улыбаюсь и на этой волне работаю.